Ботинки

Соседи ближе родни. Мать, как всегда, оказалась права. Толя дрожащими от радости руками кусочком бараньего жира мазал старые, в заплатах, ботинки, потом нашвабривал их вехоткой, добиваясь хоть какого-то подобия блеска. То, что ботинки были безнадежно велики—не беда. Сестра в них тряпок натолкала—и с ноги не слетят, и теплее. На заплаты вообще не стоит внимания обращать: у кого сапоги или ботинки без заплат, покажите-ка?! Зато в городе он не в лаптях и не, упаси Господь, босой, а в ботинках. Серьезный взрослый мужчина, с которым пора считаться.

Вчера вечером, когда затихла ежедневная хозяйственная суета, зашел сосед Пекоза, завел с отцом разговор ни о чем, искоса все на Анатолия, упрямо грамматику зубрившего, поглядывал.

—Асылгарей, старший-то твой, говорят, в город собрался? Говорят, учиться хочет?

—Говорят. Для нас ли учеба эта? Разве босой в город пойдет,—и замолчал сердито. Вот молчать сердито отец умел. Это не мать. Та, если не скажет—так взглянет, что лучше б сказала… Зато и отходчива.

Но в этот раз молчание надолго не затянулось. Пекоза с кряхтением поднялся, потирая спину и смешно переступая от боли ногами, молвил:

—Ты, сосед, пришли-ка парня ко мне, дам ему ботинки,—и ушёл, намеренно не замечая остолбеневших домочадцев и полных надежды глаз Анатолия.

А уже утром пылила под ногами песчаная дорога: в гору и вниз, в гору и вниз, укачивая и пьяня. На ногах лапти (ботинки на шнурках через плечо—не истрепать бы!). За спиной котомка с немудреным провиантом. Всего там хлеба каравай, соль в тряпице, картошка да несколько вареных яиц. Съеденный завтрак из живота еще не улетучился, так что до вечера Толя в котомку заглядывать не будет.

То ли ноги молодые не знают устали, то ли надежда крылатая, только вечером он уже был у переправы. Пришел. Вот он—город Бирск, за рекой. Руку протяни, да не достанешь: паром уже не ходит. Так обидно, что и поплакал немного. Но голь на выдумки хитра: подобрал обломок доски, шнурками и завязками привязал к ней котомку и ботинки—и вплавь. Глупо, конечно, шел целый день, да и голодный. Но не возвращаться же назад. Пока доплыл, воды нахлебался вдоволь, пить долго не захочется. Возле перевернутых лодок упал без сил и сам не заметил, как уснул.

Там, возле лодок, он и поселился. Утром—бегом в гору, в училище: экзамены, собеседования, консультации. Первая робость преодолена, и с каждым днем все весомее становилась уверенность: все получится!

Только по вечерам накатывала тоска, одолевал страх, и легкий огонек костерка был смыслом и средоточием жизни, согревая добрым теплом. Картофелины пересчитаны и распределены по дням: по две вечером и одна на утро, хлеб уже съеден, а соли хватит. Спалось под лодкой беспокойно и как-то лихорадочно. Иногда от одиночества и жалости к себе на глаза набегали слезы (все равно никто не видит), и само собой приходило решение: да бог с ним, с училищем, а я утром домой!

Но при свете солнца стыдно становилось за свою слабость. Картошка грела живот, и ночные страхи исчезали. А упрямство и гордость росли и гнали в гору, в училище: не отступит он, когда цель так близка! Да и как же ботинки? Перед соседом со стыда сгоришь!

И не отступил. Не отступил даже тогда, когда, вернувшись однажды к лодке, не нашел там своей котомки, когда ночью скулил по-щенячьи от голода и считал два последних дня годами… В те ночи ему не спалось, и только костерок был приветливым и добрым, как были приветливыми и добрыми лица преподавателей на экзаменах.

Не зря учил, шел, голодал тут, на берегу Белой, и спал под лодкой—все не зря! Ведь приняли! Теперь он, Толя, нет, Анатолий, будет учиться и станет фельдшером, будет лечить людей. Об этом он расскажет дома, куда бежит сейчас, подгоняемый счастьем и голодом, то смеясь, то плача: выдержал! Выдержал экзамен в училище и выдержал экзамен на стойкость. Стойкость быть человеком.

А дорожная пыль садилась на старые, заплатанные ботинки.